Неточные совпадения
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и
замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам
матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа
замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в
мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
Вечные тревоги, мучительная борьба с холодом и голодом, тоскливое уныние
матери, хлопотливое отчаяние отца, грубые притеснения хозяев и лавочника — все это ежедневное, непрерывное горе развило в Тихоне робость неизъяснимую: при одном виде начальника он трепетал и
замирал, как пойманная птичка.
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день она сонно щипала перья, которых нащипывала целые горы… Но тут, в вечерний час, в полутемной комнате, она входила в роли, говорила басом от лица разбойника и плачущим речитативом от лица
матери. Когда же дочь в последний раз прощалась с
матерью, то голос старухи жалобно дрожал и
замирал, точно в самом деле слышался из-за глухо запертой двери…
Тогда-то рука мальчика крепче сжимала руку
матери, а его сердце
замирало и, казалось, вот-вот совсем перестанет биться.
Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу своей
матери, то бросился к ней, как исступленный, обнял руками сырую землю, «да так и
замер».
Сердце у меня опять
замерло, и я готов был заплакать; но
мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Сердце у меня
замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни
матери, мучила меня беспрестанно.
Мать засмеялась. У нее еще сладко
замирало сердце, она была опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное вызывало в ней желание видеть сына спокойным, таким, как всегда. Было слишком хорошо в душе, и она хотела, чтобы первая — великая — радость ее жизни сразу и навсегда сложилась в сердце такой живой и сильной, как пришла. И, опасаясь, как бы не убавилось счастья, она торопилась скорее прикрыть его, точно птицелов случайно пойманную им редкую птицу.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила
мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно
замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
Мать, схватившись руками за грудь, смотрела,
замирая.
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на грудь, парень вдруг весь отяжелел и замолчал.
Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его и убьют.
Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл глаза и
замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
Мать вытянула шею, всем телом подалась вперед и
замерла в новом ожидании страшного.
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкам среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белыми крестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое молчание живых среди могил обещало что-то страшное, от чего сердце
матери вздрогнуло и
замерло в ожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепетали измятые цветы…
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу,
замер, и — самое это счастливое время около
матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою
мать помнишь?
Тот самый, чья голова покоилась на груди твоей, кто на губах твоих
замирал в упоении, кто за один твой нежный взгляд оставил долг, отца и
мать, — для кого и ты бы их покинула, если б имела… это он!
Верочка между тем подошла к роялю, на котором лежали афишки; положив руку на одну из них, она обратила к
матери голубые глаза свои и, вся
замирая от нетерпения, проговорила нежно вопрошающим голосом...
Липа стояла у двери и как будто хотела сказать: «Делайте со мной, что хотите: я вам верю», а ее
мать Прасковья, поденщица, пряталась в кухне и
замирала от робости.
Возвратиться опять к несчастным котятам и мухам, подавать нищим деньги, не ею выработанные и бог знает как и почему ей доставшиеся, радоваться успехам в художестве Шубина, трактовать о Шеллинге с Берсеневым, читать
матери «Московские ведомости» да видеть, как на общественной арене подвизаются правила в виде разных Курнатовских, — и нигде не видеть настоящего дела, даже не слышать веяния новой жизни… и понемногу, медленно и томительно вянуть, хиреть,
замирать…
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не
замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу, как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с
матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
Она обратилась ко мне. Жила она в небольшой квартирке с двумя детьми, — заболевшим гимназистом и дочерью Екатериной Александровной, девушкой с славным, интеллигентным лицом, слушательницею Рождественских курсов лекарских помощниц. И
мать и дочь, видимо, души не чаяли в мальчике. У него оказалось крупозное воспаление легких.
Мать, сухая и нервная, с бегающими, психопатическими глазами, так и
замерла.
Девчонка как увидала это, так сейчас затряслася и
замерла, а
мать говорит ей «не своим голосом...
Сердце Володи невольно
замирает в тоске… Ему кажется, что гибель неизбежна. «Господи!.. Неужели умирать так рано?» И в голове его проносятся мысли о том, как хорошо теперь дома, о
матери, о сестре, о брате, о дяде-адмирале. Ах, зачем он послушал этого адмирала?.. Зачем он пошел в плавание?..
Губы Ивана Осиповича вздрогнули. Горькие слова у него были на языке. Он хотел возразить, что развод был восстановлением чести, но взглянул на темные вопросительные глаза сына, и слова
замерли на его устах. Он не был в состоянии доказывать сыну виновность
матери.
И пало и
замерло с нею все… Все преклонили колена, и в то же время все было до того тихо, что когда «
мать» сама поднялась и перекрестила мертвого сына, — мы все слышали ее шепот...
Крестный отец-дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной
матери, княжне Марье. Князь Андрей,
замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
— Да нет, не может быть. — Она
замерла с крючком и одеялом в руках. И вдруг опять то же удивительное колебание. Неужели это он или она? И она, забыв про все, про его гадость и ложь, про раздражительность
матери, про горе отца, просияла улыбкой, но не той гнусной улыбкой, которой она отвечала на такие же улыбки его, а светлой, чистой, радостной улыбкой.